26.12.2019 09:25
Причина многих неожиданных самоубийств, совершенных без видимого повода, – одержимость привязанными к Земле духами. Некоторым из этих духов просто доставляет удовольствие мучить свои жертвы; другие, покончив жизнь самоубийством, полагают, что они все еще живы; ничего не зная о духовном мире, они живут в мрачном заблуждении, что их попытка лишить себя жизни не удалась, вновь и вновь пытаются совершить самоубийство.
Если эти духи входят в тесный контакт с людьми, предрасположенными к медиумизму, они, ошибочно принимая их тело за собственное, внушают этим людям мысли о бренности жизни и провоцируют их на суицидальные действия.
Русский ученый XX века профессор Дмитрий Федорович Горбов, изучив истории самоубийств многих знаменитостей — художников, поэтов, музыкантов — пришел к выводу, что самоубийство — это убийство «черного человека» в себе. «Черный человек» — этот мрачный спутник измученной души, неотступно преследующий ее, — классический персонаж искусства. Вспомним хотя бы историю Моцарта: «черный человек», заказавший ему «Реквием», оказался предвестником его смерти. Этот мрачный «незнакомец» преследовал также и Есенина. Поэт даже посвящает ему одну из своих поэм:
«Черный человек на кровать ко мне садится, Черный человек спать не дает мне всю ночь».
Однажды в номере гостиницы «Англетер» Сергей Есенин, взглянув на себя в зеркало, в ужасе разбил его тростью. Он увидел в зеркале кроме себя еще «кого-то» страшного...
Нетрудно догадаться, кто этот «черный человек». Душа не выносит его сожительства, настолько оно тягостно. Душа как бы леденеет и цепенеет. И человек готов убить себя, лишь бы убить беса, поселившегося в нем. В церковной практике изгнания злых духов из человека (или так называемой «отчитке») этот бес называется духом тоски предсердечной или духом тяжелой сердечной тоски. «Тоска, как выпавшая гадина, сковала сердце черной петлею», — такое описание предсердечной тоски мы встречаем в одной из песен священника Олега Скобли. Одержимые духом самоубийственной тоски свидетельствуют, что в таком состоянии меняется само восприятие окружающей действительности. Все предметы вокруг — люди, вещи, даже самые стены квартиры, в которой находишься, становятся постылыми и невыносимыми до боли. И если твоя квартира на четвертом этаже, то так и подмывает выброситься из окна. Тоска буквально душит, кажется, что вот-вот сойдешь с ума или покончишь с собой. (Л.Н. Толстой в минуты приступов этой тоски «был вынужден прятать веревки и галстуки и не брал на охоту ружья».) И еще человек чувствует — он здесь, он рядом, твой «черный человек»... Таков итог окончательного раскрепощения личности, о котором мечтали все наши свободолюбцы: пустота опустошенной души с подселенцем из преисподней.
Атеистическое сознание не раз пыталось разделаться с «предрассудком» о существовании дьявола, вытеснить его в область нереальности, мифа. Но «демифологизированный» и превращенный в сознании современного человека чуть ли не в забавный персонаж древний дракон снова дышит в лицо человечеству смертоносным дыханием. Дьявол и его слуги сходят со страниц дешевых бестселлеров, с экранов телевизоров и компьютеров и приступают к человеку не в традиционном устрашающем, а в «приемлемом» для него виде, например, как благородные представители внеземных цивилизаций (НЛО). Но, приблизившись к человеку, они заражают его своим холодом и мраком, отравляют его существование. И тогда человек начинает ненавидеть себя, потому что в нем поселяется «черный человек». Присутствие этого «черного человека» в себе самоубийцы, как правило, чувствуют, но с упорством неверующих людей отказываются признать существование дьявола, увлекающего их в пучину отчаяния. Архиепископ Иоанн (Шаховской) пишет об этом так: «Самоубийцы, пред самоубийством своим, совсем не знают, что около них стоит гадкий (невыразимо) злой дух, понуждая их убить тело... И советует этот дух, и убеждает, и настаивает, и понуждает, и запугивает всякими страхами: только бы человек нажал гашетку или перескочил через подоконник, убегая от жизни, от своего нестерпимого томления... Человек и не догадывается, что "нестерпимое томление" — не от жизни, а от того, от кого и все мысли, "обосновывающие" убиение себя. Человек думает, что это он сам рассуждает и приходит к самоубийственному заключению. Но это совсем не он, а его мыслями говорит тот, кого Господь назвал "человекоубийцей искони". Человек только безвольно соглашается, невидимо для себя берет грех диавола на себя, сочетается с грехом и с диаволом...»
Теория «черного человека», согласная с опытом Церкви, хорошо объясняет две наиболее парадоксальные и непонятные для безрелигиозного сознания черты самоубийства, выделенные американским суицидологом Шнейдманом. Первая: «Внутренним отношением к суициду является амбивалентность», то есть ...«люди, совершающие самоубийство, испытывают двойственное отношение к жизни и смерти даже в тот момент, когда кончают с собой. Они желают умереть, но одновременно хотят, чтобы их спасли... Для самоубийства типично состояние, при котором человек перерезает себе горло и одновременно взывает о помощи, и оба эти действия являются искренними и непритворными. Амбивалентность представляет собой совершенно естественное состояние при самоубийстве: чувствовать, что ты должен совершить его, и одновременно желать постореннего вмешательства... Люди были бы счастливы не идти на саморазрушение, если бы не "должны" были предпринять его». Это «должны» в формулировке ученого — прямо в точку. Слово как бы указывает на некое внешнее насилие над волей человека. Вспоминается признание на следствии убийцы трех оптинских иноков в Пасху 1993 г.: «Не хотел убивать ребят, но я должен был отомстить Богу в лице Его служителей». Самоубийца тоже может сказать, что не «хочет» убивать себя, но «должен» это сделать, потому что этого хочет тот, кто завладел его душой.
И вторая черта: «Общим коммуникативным действием при суициде является сообщение о своем намерении... Многие люди, намеревающиеся совершить самоубийство, несмотря на амбивалентное отношение к планируемому поступку, исподволь, сознательно или безотчетно подают сигналы бедствия, как бы снабжая окружающих ключами к своему намерению, они стенают о своей беспомощности, взывают о вмешательстве или ищут возможности спасения...». Иными словами, в периоды приступов самоубийственной тоски человек, самоубийца, становится более похож на жертву, чем на самостоятельного решителя своей участи. Как бы некая посторонняя сила воздействует на него против его воли, и он, чувствуя бессилие ей сопротивляться, пытается прибегнуть к помощи окружающих.
Но наука мало что объясняет и за все время не сильно продвинулась в этом вопросе.
Суицид с точки зрения психологии
Феномен суицида (самоубийство или попытка самоубийства) чаще всего связывается с представлением о психологическом кризисе личности, под которым понимается острое эмоциональное состояние, вызванное какими-то особыми, личностно значимыми психотравмирующими событиями. Причем, это кризис такого масштаба, такой интенсивности, что весь предыдущий жизненный опыт человека, решившегося на суицид, не может подсказать ему иного выхода из ситуации, которую он считает невыносимой.
В основе суицидального поведения (независимо от его типологического своеобразия) лежит конфликт. В любом конфликте существуют:
1. объективные требования, предъявляемые к человеку ситуацией;
2. субъективное осознание значимости, осмысление этих требований и степени их сложности для личности;
3. оценка личностью своих возможностей для преодоления, снятия фрустрирующей ситуации;
4. реальные действия личности в такой ситуации.
Конфликтная ситуация приобретает характер суицидоопасной, когда человек осознает её как высокозначимую, предельно сложную, а свои возможности - как недостаточные, переживая при этом острую фрустрацию ведущих потребностей и выбирая суицидальные действия как единственно возможный для себя выход.
Попав в конфликтную критическую ситуацию, фрустрирующую их личностно-значимые потребности, люди испытывают острую необходимость в помощи других людей. Характерной особенностью этого периода является потребность к установлению неформального, эмпатического контакта, потребность в сопереживании, эмоциональной поддержке ("поиск опоры"). Практически все суициденты отмечают, что им очень хотелось найти поддержку, поделиться своими переживаниями, разделить тревогу. Искажение эмоциональных и мотивационно-ценностных связей с ближайшим социальным окружением, нарастающее чувство тревоги, вызванное ожиданием неблагополучного развития событий, характеризуют эту фазу как начало процесса социально-психологической дезадаптации.
При невозможности или недостаточной способности человека к установлению глубокого интимного контакта в кругу близких людей происходит прогрессирующее углубление дезадаптации. При этом возникает одно из самых болезненных и часто наблюдаемых переживаний у суицидентов - переживание одиночества, отверженности и изоляции. Обязательное общение не только не уменьшает чувства одиночества, а обостряет его.
Мысли о смерти, как правило, при этом носят налет теоретизирования, особенно свойственного молодым людям, без какого-либо желания умереть. Размышления на тему смерти могут приобретать форму художественных образов - в записных книжках, в тетрадях изображаются рисунки, иллюстрирующие депрессивное состояние человека (гробы, кресты, виселицы и т.д.). Известны факты, когда накануне самоубийства суициденты посещали кладбища, в романтических тонах описывали их в письмах родным, в разговорах с товарищами и коллегами по работе.
Суицидальные тенденции в этой фазе в одних случаях развиваются стремительно, а в других медленно, с периодами усиления и ослабления.
Нередко в суицидальной фазе перед совершением суицидальной попытки у людей отмечались особенности поведения, обусловленные аффективным сужением сознания. При этом наблюдается фрагментарное восприятие окружающего, снижение реакции на внешние раздражители, эмоциональная заторможенность, неадекватные действия и высказывания.
Вместе с тем отмечены такие формы проявления поведенческих форм активности: расчетливость, решительность, хладнокровие ("зловещее спокойствие") и даже агрессивность. Иногда принятие суицидального решения сопровождается суетливостью, двигательной возбужденностью, беспричинной веселостью. Однако во всех случаях неестественность поведения сразу же бросается в глаза.
Сравнительный анализ факторов длительности предсуицида показывает, что решающую роль в этом играют глубина переживаемого конфликта, личностная значимость фрустрирующего события, его истинное содержание и, наконец, психологический склад личности.
Суицидальный период заканчивается суицидальным актом, отличающимся полной аффективной охваченностью, суженностью сознания суицидента. Иногда наблюдаются эмоциональная опустошённость и безразличие к происходящему.
Суицид с точки зрения философии
Пифагорейцы представляли вселенную в полной гармонии, в их понимании суицид был мятежом против установленной богами почти
математической дисциплины окружающего мира, внесением в него диссонанса и нарушением симметрии. Аристотель считал, что смерть приходит в положенный час, и ее следует приветствовать, самоубийство – проявление трусости и малодушия, даже если оно спасает от бедности, безответной любви, телесного или душевного недуга. Кроме того, Аристотель указывал на антисоциальность деяния: самоубийство является преступлением против государства, ибо загрязняет город и ослабляет общество, лишая его полезного гражданина.
Терпимое отношение к суициду содержится во взглядах Сократа. Существенно, что Сократ устанавливает ассоциативную связь между бессмертием души и добровольной смертью.
Платон был уверен, что злые поступки тела оскверняют душу, делая ее несчастной, и не дают возможности полностью отделиться и вернуться в мир идей. Это идеальное существование после смерти, не являясь прямым призывом к суициду, тем не менее, создавало вполне определенную атмосферу, заставлявшую человека поверить, что уход от земной жизни является единственным путем к совершенному бытию.
Эпикур и его ученики, полагая целью жизни удовольствие, считали суицид возможным и даже желательным («...самое ужасное из
зол, смерть, не имеет к нам никакого отношения; когда мы есть, то смерти еще нет, а когда смерть наступает, то нас уже нет»).
Стоики были далеки от того, чтобы признавать ценностью преходящий человеческий успех, они ценили неограниченное проявление свободы, которое предусматривало и право выбора одного из многих вариантов ухода из жизни. Смерть описывалась стоиками как акт освобождения, в котором, например, Плиний Младший усматривал превосходство человека над богами. Тацит говорил, что свобода состояла только в выборе способа своей смерти.
Тема самоубийства была одной из основных в письмах Луция Аннея Сенеки. Смерть, по мнению Л. Сенеки, должна быть хорошей,
то есть лишенной страсти и эмоций. Для него основным критерием являлась этическая ценность жизни: «Раньше ты умрешь или позже – неважно, хорошо или плохо – вот что важно. А хорошо умереть – значит, избежать опасности жить дурно». Цицерон, Сенека и автор «Сатирикона» П. Арбитр свои философские взгляды претворили в жизнь.
В эпоху Возрождения возвращаются взгляды античных философов на самоубийство, прежде всего в смысле более взвешенного отношения к нему по сравнению с порой Средневековья. В «Опытах» французского мыслителя Мишеля Монтеня эта проблема становится не только экскурсом в античность, но и оправданием допустимости самоубийства в психологическом смысле («По-моему, невыносимые боли и опасения худшей смерти являются вполне оправданными побуждениями к самоубийству») и в правовой плоскости («Подобно тому, как я не нарушаю законов, установленных против воров, когда уношу то, что принадлежит мне, или сам беру у себя кошелек, и не являюсь поджигателем, когда жгу свой лес, точно так же я не подлежу законам против убийц, когда лишаю себя жизни»). По мнению Монтеня, в руках самого человека решение вопросов, связанных если уж не со своей жизнью, то со своей смертью, можно быть недовольным жизнью, жаловаться на нее, тяготиться ей и даже ненавидеть и стыдиться ее, но смерть у человека никто не сможет отнять. По этому поводу М. Монтень писал: «Почему ты жалуешься на этот мир? Он тебя не удерживает; если ты живешь в муках, причиной тому твое малодушие: стоит тебе захотеть – и ты умрешь».
Новое время продолжило традицию толерантного отношения к суициду, что нашло классическое выражение в знаменитом эссе английского философа Дэвида Юма «О самоубийстве». Юм полагал, что вопрос о самоубийстве нисколько не противоречит промыслу Божьему. Все события производятся силами, дарованными Богом, а потому и всякое событие одинаково важно в беспредельной вечности. Добровольно прекращающий свою жизнь человек вовсе не действует против воли Божьей, его промысла и не нарушает мировой гармонии.
Немецкий философ Эммануил Кант заявлял, что самоубийство является оскорблением человечества. Проблема суицида досадным
образом нарушала логическую и эстетическую целесообразность в природе и человеке. Для философов, которые стремились к созданию всеохватывающих и логически ясных систем, основанных на синтезирующих принципах разума, в лучшем случае был характерен взгляд свысока на такие феномены опыта как самоубийство, упрямо не желающие ложиться в прокрустово ложе мыслительных обобщений. Э.Кант оправдывал абсолютный моральный запрет на самоубийства ввиду присущего этому акту внутреннего противоречия: мы не можем предпринимать попытки улучшить свою участь путем полного саморазрушения; самоубийство – это эгоистический акт, поэтому оно парадоксально и на основании логики является актом поражения.
Иначе рассуждал Артур Шопенгауэр. Драматические перипетии собственной личной истории сделали одиночество для философа ес-
тественным состоянием и породили отношение к жизни, в которой невозможно счастье, а торжествуют зло и бессмыслица. Если отрицается «воля к жизни», то возникает экзистенциальная вина, которая усугубляясь ведет к различным степеням самоотрицания человеческой самости вплоть до самой кардинальной. Но в то же время только в самом человеке, в бездне его жизненного неблагополучия и неизбывных страданий берут начало надежда и сочувствие. Феноменологическая отзывчивость Шопенгауэра способствовала тому, что лучшие страницы «Мира как воли и представления» посвящены его мыслям о природе самоубийства.
Поводом для размышлений Федора Михайловича Достоевского над проблемой самоубийства послужило самоубийство в декабре
1875 года во Флоренции 17-летней дочери А. И. Герцена, покончившей с собой из-за неразделенной любви. Ее «аристократически-
развратному» уходу из жизни, который возмутил писателя, он противопоставляет «нравственно-простонародное» – кроткое, смиренное самоубийство швеи, выбросившейся из окна с иконой. Кроме того, он моделирует внутренний монолог «самоубийцы от скуки», «идейного самоубийцы», разочаровавшегося в мироздании, который вполне мог бы принадлежать его современнику – Филиппу Майнлендеру. Этот немецкий философ создал теорию, трактующую историю Вселенной как агонию разлагающихся частиц умершего Бога, и обосновал необходимость собственного добровольного ухода из жизни, реализовав его на следующий день после выхода его главного труда.
Владимир Соловьев писал, что суть суицида в убеждении, будто «в жизни совершается не то, что, по-моему, должно в ней совершаться, следовательно, жизнь не имеет смысла, и жить дальше не стоит», – таким образом самоубийцы представлялись Со-
ловьеву эгоистами, не желающими подчиняться «смыслу всеобщей жизни» (Богу).
Основным предметом философской рефлексии Серена Кьеркегора становится абсурд существования – «состояние души, когда пустота становится красноречивой, когда рвется цепь каждодневных действий, и сердце впустую ищет утерянное звено». С. Кьеркегору, исследовательский луч которого был направлен на «духовный космос», неуютно и тесно в любой объективистской систематической философии, чуждой человеку и его «возлюбленной экзистенции»: «...самоубийство – это единственное экзистенциальное следствие чистого мышления...», для которого конкретный существующий превращается просто в «фантом». Его критика абстрактного мышления зачастую перерастает в бунт против мышления вообще, строгости и последовательности которого он противопоставляет «парадокс веры» и «страсть экзистенции». Лев Шестов, очарованный парадоксами датского философа, заметил: «...критика разума есть величайший парадокс, подрывающий самые устои мышления». Религиозное сознание С. Кьеркегора и есть этот главный парадокс, ибо для него «верить – значит потерять разум, чтобы обрести Бога». Раз парадокс не обязан следовать разуму, не обязан быть понятным здравому смыслу, то, чем он «неприличнее» с точки зрения разума – тем лучше он выражает свою нетривиальность, сокрытую, экзистенциальную истину. Истинное существование человека, с точки зрения С. Кьеркегора это – страсть, но не какая попало, а «высокая» страсть – страсть к существованию. С. Кьеркегор замыкает рефлективный круг: существование находит себя в страсти, а страсть – в существовании. Эта замкнутость неизбежна, если речь идет об экзистенции.
Ведь экзистенция – не субстрат, не материя, в ней изначально дана связь с «вечным» (высшим). С. Кьеркегор выразительно формулирует обреченность подлинной экзистенции на нахождение при бытии, на поиски бытия мыслью, которая постоянно промахивается и вновь к нему возвращается. Датский философ Серен Кьеркегор проблему самоубийства относил к вершинам жизненной мудрости. Горькой иронией проникнуты его слова: «Повесишься – ты пожалеешь об этом; не повесишься – ты и об этом пожалеешь; в том и в другом случае ты пожалеешь об этом. Таково, милостивые государи, резюме всей жизненной мудрости…»
В XX веке появляется концентрированная философия абсурда Альбера Камю. В эссе «Миф о Сизифе» он говорит о том, что «есть
лишь одна по-настоящему серьезная проблема – проблема самоубийства. Решить, стоит или не стоит жизнь, чтобы ее прожить, – значит ответить на фундаментальный вопрос философии. Все остальное – имеет ли мир три измерения, руководствуется ли разум девятью или двенадцатью категориями – второстепенно». Подобно С. Кьеркегору, он признает несводимость бытия к мышлению, но в отличие от него хочет «держаться того срединного пути, на котором сохраняется ясность интеллекта» По А. Камю, самоубийство – один из способов борьбы с абсурдом бытия, один из методов познания мира. «Дойдя до своих пределов, ум должен вынести приговор и выбрать последствия.
Психологический этюд Николая Александровича Бердяева «О самоубийстве» (1931) написан русским религиозным философом за
границей. Это реакция человека, мыслителя и христианина на участившиеся случаи суицидов в среде русской эмиграции. Н. А. Бердяев, будучи непримиримым противником самоубийства, считал, что его порождают бессмысленное и бесцельное страдание и безнадежность. Он полагал, что самоубийство идет от сатаны, что оно «по природе своей есть отрицание трех высших добродетелей – веры, надежды и любви» и, «убивая себя, человек наносит рану миру как целому, мешает осуществлению царства Божьего».
Страдание может получить смысл только в религиозном отношении к жизни, которое дает человеку духовную силу. В философской автобиографии «Самопознание» Н. А. Бердяев возвращается к темам экзистенциальной скуки, тоски и страдания, побуждающим человека искать инфернального небытия.
Таким образом, самоубийство в философии рассматривается как чрезвычайно сложное, комплексное проявление бытия человека во
всей его многоплановости. Это определяется именно тем, что самоубийство есть сознательное, самостоятельное лишение себя жизни. В этих двух основных дефинициях заключается его коренное отличие от убийства, в котором отсутствует элемент самостоятельности, и от несчастного случая, в котором отсутствует элемент сознательности, и доминирует случайность.
Проблема самоубийства, устанавливаемая и решаемая философскими средствами, только проясняется и не претендует на полное
разрешение и окончательное снятие. Имеющие место философские концепции суицида можно рассматривать не как расположенные в хронологическом порядке и потому сменяющие друг друга, а как «одновременно» присутствующие в философском поле, и потому как наравне участвующие в постоянно происходящей философско-суицидологической дискуссии
http://www.pobedish.ru/main/who?id=15
http://www.rpb.med.cap.ru/UserFiles/rpb ... ologii.pdf
http://www.etheroneph.com/socium/337-ps ... eniya.html
